А познакомился я с Юрием Владимировичем, когда он был еще подставным в
цирке. Подставной – это свой человек. Когда артисты с арены приглашают
кого-нибудь из публики, подставной тут как тут, и вот с ним начинают валять
дурака. Однажды я задал Никулину, уже известному артисту, вопрос:
– А ты знаешь, какой самый смешной номер был у тебя в цирке?
– Конечно, – сказал он, не задумываясь. – Когда я был подставным.
Он это прекрасно помнил. А меня лишь при одном упоминании этого номера
охватил приступ смеха. Я хохотал ужасно, до колик. А тогда весь цирк не
только сотрясался – он просто выл!
Это был общественный просмотр с новой цирковой программой. Собрались
артисты, режиссеры, работники культуры – ведь все любят цирк. И вот
отъездили туркменские наездники в белых папахах и стали вызывать кого-нибудь
из публики:
– Кто хочет стать артистом? Ты хочешь? Ты?
Все, конечно, упираются. И тут поднимается какой-то парень. Вид у него был
чудовищный: засаленный бушлат, кирзовые сапоги, из-под застиранной ковбойки
выглядывала рваная тельняшка, мичманка со сломанным козырьком. Этот портрет
во всех деталях я помню до сих пор. Как будто он сейчас стоит передо
мной.
Рядом с ним сидела его жена. Как потом я узнал, это действительно была
жена, Никулина Татьяна. Она была одета так, как одевались все тетки в ту
пору: замотанная платком и с огромной авоськой с апельсинами и колбасой. Она
дергала супруга за рукав и ругалась:
– Куда поперся? Какой артист? Сиди на месте!
А он шевелил губами и все понимали, что мужик матерится. И вот, озираясь по
сторонам, выходит на арену.
Конечно, если бы это был не Никулин, не было бы и никакого эффекта. Когда
он вышел на арену и в ужасе стал смотреть на зрителей своими испуганными
собачьими глазами, постепенно начал нарастать хохот.
Потом его пытались посадить на лошадь, но он перекидывался через нее и
падал лицом в опилки. Его сажали с другой стороны – он снова переваливался и
падал. Ему что-то попало в рот, он вытащил и долго-долго внимательно
рассматривал. Опять жевал. А Татьяна кричала:
– Жуй, жуй – это из лошади!
Началась просто истерика – цирк выл! А когда его все-таки посадили, да еще
задом наперед, и лошадь поскакала, он схватил ее за хвост и прижал его к
груди. И вот сочетание растерянного Юриного лица и необыкновенно чистой
розовой лошади убило весь цирк. Потом с его ноги сваливался сапог и начала
разматываться длинная разноцветная портянка. Его выдергивали из седла
лонжей, роняли, и он опять падал в опилки.
Цирк уже выл, все сползали с кресел, издавали какие-то нечленораздельные
звуки, хрюкали. Напротив меня сидел в ложе Михаил Иванович Жаров. Я и не мог
представить, что он такой смешливый. Он чуть не вываливался из ложи,
смеяться уже не мог и только хрюкал и почему-то всему цирку показывал
пальцем на Никулина, будто кроме него его никто не видел. И все орал:
– А-а! А-а! А-а!
У меня часто случается такое. Рассказываешь в гримуборной о ком-нибудь, и в
этот момент входит тот, о ком я рассказывал. В таком случае я обязательно
говорю:
– Ну что вы! Он такой идиот! – И мгновенно наступает тишина.
Вот и в цирке такое случилось с Жаровым. Вдруг между приступами хохота
наступила секундная пауза, и Жаров на весь цирк заорал:
– Ой, я описался!
Наконец измотанный Никулин покидал манеж, пробирался к своей супруге, она
колотила его авоськой с колбасой по голове, и они убегали.
Во время антракта началась давка у туалетов. Никто не разбирал, где
женский, где мужской. Все лезли друг на друга, орали:
– Пусти, я не могу!
Это было что-то страшное.
Когда мы выходили из цирка, я оказался рядом с Марией Владимировной
Мироновой и Александром Семеновичем Менакером. И Миронова все
говорила:
– Саша, Саша, не смотри на меня, не смотри!
А у меня после этого целый месяц все болело: не мог ни кашлять, ни
смеяться.
Спустя много времени мы с Андреем Мироновым играли в спектакле «Продолжение
Дон-Жуана». И вот опустился занавес, и Андрей мне говорит:
– Сегодня день моего рождения. Поехали ко мне.
Приехали. И мы с Марией Владимировной вспомнили о том цирковом
представлении.
– А-а! – закричала она и выскочила из комнаты.
Потом вернулась и сказала:
– Левочка, разве можно такое напоминать? У меня даже живот судорога
свела.
Лев Дуров из книги «Грешные записки»